“Роберт Дж. Уайт, убежденный защитник морали, добрый католик и друг двух римских пап, любил называть себя (довольно иронично) Скромным Бобом. Молодой и амбициозный, эрудит, настолько талантливый, что Гарвард перевел его к себе из Университета Миннесоты, Уайт интересовался тем, что происходит с организмом при полиорганной недостаточности. Свидетель первой успешной пересадки почки, проведенной его другом и наставником Джозефом Э. Мюрреем, Уайт задавался вопросом, зачем пересаживать почки и сердце по отдельности, когда можно пересадить все органы сразу, пересадив голову. Его недоброжелатели, в том числе борцы за этичное обращение с животными, называли его Доктором Мясником и обвиняли в причинении напрасных страданий множеству живых существ, а также в том, что у него были страшные амбиции человека, решившего поиграть в Бога.

 

Уайт защищал престиж науки, но он также выступал в телеэфире и на страницах журнала GQ, приходя с сумкой, украшенной надписью “Доктор Франкенштейн”. Он был пионером в разработке методов спасения жизни, которые до сих пор используются в больницах – от охлаждения мозга для жертв несчастных случаев до практических операций – но он также консультировал создателей второго фильма “Секретные материалы” и вдохновил авторов научно-фантастического фильма ужасов “Мозг, который не мог умереть”. Уайт помог основать Комитет Папы Иоанна Павла II по биоэтике, был членом Папской академии наук и был номинирован на Нобелевскую премию – но он также отрезал голову обезьянам, чтобы пришить ее к чужому телу, подготавливаясь к тому, чтобы сделать то же самое с человеком.

 

Кажется, что операции, которые Уайт проводил первым в мире, совершались где-то далеко, под покровом темноты, но, на самом деле, взяв в руки скальпель, он вступил в международное соревнование, столь же ожесточенное, как космическая гонка, соревнование эпохи Холодной войны между Россией и Америкой, соревнование с целью победить смерть и даровать человечеству жизнь”.

 

Двухголовые собаки и космическая гонка

 

Зернистая черно-белая кино-картинка дрожала на экранах телевизоров в последние дни мая 1958 года. Мужчина в длинном белом лабораторном халате указывает на темную и неясную фигуру, ожидающую в углу. На свет выводится существо со странно сложенным телом: крупный мастиф со странным, абсурдным мини-телом, выступающим из его спины. Вторая голова свисает набок, язык высунут наружу, ноги криво свисают с плеч более крупного существа. Когда ему предложили молоко в блюдце, обе головы пьют перед группой аплодирующих зрителей; кинокамера с близких ракурсов показывает повязки и швы. Цербер, названный в честь мифической трехголовой собаки Аида, – это хирургически переделанная двуглавая собака.

 

Никто не говорит в кадре; но даже если бы говорили, большая часть мира не смогла бы понять. Фильм и физиолог, стоящий за ним, Владимир Демихов, появились из-за Железного занавеса, необъяснимые, жуткие и вне определенного контекста. И все же мерцающие изображения вызвали дрожь в хирургическом мире. Видеозапись дошла до Кейптауна, в Южной Африке, где Кристиан Барнард (уже работающий над первой трансплантацией человеческого сердца) решил, что должен повторить эксперименты Демихова. (Барнарду это удалось, но собака умерла, и он сделал ее чучело, чтобы демонстрировать в кампусе.) Новости о фильме также дошли до хирургов бостонской больницы Питера Бента Бригама, правда, Джозеф Мюррей сомневался в его правдивости. Может, это мистификация? Несколько десятков лет назад в России был выпущен другой фильм, впервые снятый для западной аудитории, под названием “Эксперименты по возрождению организмов”. В фильме были показаны медицинские центры с целыми отделениями, посвященными изолированным органам: сердца, бьющиеся сами по себе, легкие, дышащие с помощью мехов, голова собаки, поддерживаемая в живом состоянии машинами. Этот пестрый цирк принадлежал Сергею Брюхоненко, человеку, которого превозносили за его новаторские исследования в области переливания крови, а позже поносили (за пределами России) как хирургического шарлатана. Его эксперименты были наполовину химерами. В то время как он успешно изолировал определенные органы, многие другие его заявления были лишь пропагандой, утверждавшей, что русская наука приведет человека к бессмертию. Это не помешало фильму породить страх перед ожившими телами, перед жизнью, искусственно продленной за пределами могилы, так что фильм о Цербере было не так легко отвергнуть. В мае 1958 года Демихов выступил с публичной лекцией в Лейпциге, в Восточной Германии, и собирался вернуться туда, чтобы в ближайшие месяцы провести несколько операций по пересадке сердца собакам. В следующем году он принял участие в XVIII конгрессе Международного общества хирургии в Мюнхене. В своих презентациях и статьях Демихов рассказал, что выполнял подобные операции по пересадке в течение четырех лет, первая из операций состоялась в феврале 1954 года –  еще до того, как Джозеф Мюррей пересадил почку, до того, как Запад узнал, что можно пересадить что-то более значительное, чем кожа. Что еще, спрашивала западная медицина, могут сделать Советы?

 

Многочисленные сталинские лаборатории незаметно работали за пределами Москвы. Их работа была окутана тайной, а несанкционированное разглашение информации могло означать тюремное заключение (или что-то похуже); ученые, работавшие в одной и той же лаборатории ограничивались разговорами о погоде и состоянии дорог, что затрудняло и замедляло прогресс в совместных проектах. В то, что столь захватывающий материал, как кадры фильма, мог ускользнуть из России незамеченным, не верилось. Нет, это, несомненно, было сделано намеренно. Но что это значило? “Утечка” (если это было утечкой) последовала за знаменитыми словами советского премьера Никиты Хрущева, который в 1956 году сказал западным послам, собравшимся в посольстве Польши в Москве: “Нравится вам это или нет, история на нашей стороне… Мы похороним вас!” Он хотел произвести впечатление на собрание обещанием окончательной победы социализма над капитализмом. Советское превосходство, настаивал он, было обосновано “логикой исторического развития”. Работа Демихова была таким же посланием, предупреждающим Запад о превосходстве советской науки. Это шокировало и тревожило, но в то же время требовало ответа. Как Соединенные Штаты справятся с такой необычной задачей? Цербер и его создатель-хирург с помощью всего лишь нескольких минут фильма дали старт одному из самых странных состязаний Холодной войны.

 

ЧТО ТАКОЕ НАУКА, ЕСЛИ НЕ ОРУЖИЕ?

 

Все мы выросли в мире, в котором возможна ядерная война. Еще в 1980 гг. школьники готовились к воздушным налетам, прячась под хлипкими партами, в то время как такие поп–иконы как Стинг выпускали синглы, надеясь, что “Русские тоже любят своих детей”. Военно-промышленный комплекс настолько прочно закрепился в нашем видении прошлого века, что нам трудно представить мир до него. Однако мало что из этого экстраординарного военного аппарата существовало до того, как “Энола Гэй” сбросил первую атомную бомбу на Хиросиму 6 августа 1945 года. Публично названная причина для этого была в том, чтобы “положить конец войне”, хотя японские города  к тому времени уже были опустошены серией бомбардировок, а ослабленный флот Японии больше не мог выполнять крупные маневры. Историки продолжают спорить о том, было ли необходимым шагом развязывание радиоактивной войны, но одно остается несомненным: разрушительная сила атомной бомбы, таинственно расширяющаяся из предательского грибовидного облака в ее эпицентре, сделала ее самым мощным оружием психологического запугивания, которое когда-либо было изобретено. Так мир получил устрашающее послание о военной мощи и техническом превосходстве Соединенных Штатов. В конце концов, в этом и был смысл Хиросимы.

 

Директор лаборатории Лос-Аламоса Роберт Оппенгеймер лично предостерегал президента Гарри Трумэна от использования новой и неопробованной силы на людях, настаивая на том, что “Человечеству было бы гораздо лучше не демонстрировать пригодность такого оружия”. Было слишком опасно поднимать крышку ящика Пандоры, когда научные достижения, приведшие к созданию атомного оружия, уже находились в общественном достоянии. Научные исследования (по крайней мере, на Западе) основывались на прозрачности, на обмене данными с помощью статей, конференций и бесед. Сам Манхэттенский проект, возможно, тщательно охранялся, но математическая и тактическая работа была распределена между разными учреждениями, а значит, некоторые темы и даже конкретные уравнения можно было узнать из статей и презентаций. Оппенгеймер знал, что любой квалифицированный ученый сможет составить полную формулу. Что еще хуже, канадская шпионская сеть уже передавала Советам атомные секреты. В результате, когда Трумэн сообщил Сталину, что у Соединенных Штатов появилось новое мощное оружие, слова уже мало что значили.

 

Трумэн не доверял своим так называемым союзникам в России; отношения оставались напряженными на протяжении всей Второй мировой войны. И вот, под прицелом агентств, критикующих огромные затраты на атомные исследования, и под давлением тех, кто требовал доказать техническое превосходство страны перед Советами, Трумэн разрешил показать действие нового оружия.

 

Устрашающая, уничтожающая сила бомбы не просто положила конец войне: она изменила роль науки, которая, как пишет историк холодной войны Одра Дж. Вулф, стала инструментом не только войны, но и международных отношений. В американском обществе сложилась атмосфера оптимизма, основанная на вере в то, что наука выиграла для нас войну, что способствовало спокойному отношению к нашим врагам и конкурентам. Соединенные Штаты, в конце концов, контролировали мозговой трест ученых, а также сырье (запасы урана). Некоторые исследователи и чиновники придерживались менее радужных взглядов как на наше превосходство, так и на безопасность нашего исключительного контроля. По самым скромным оценкам, предполагалось, что монополия на атомную мощь сохранится пять лет. Это была ошибочная оценка. Советы начали испытывать свою собственную атомную бомбу в 1949 году, и со временем разрыв быстро сократился. Когда Соединенные Штаты испытали термоядерную (водородную) бомбу в 1954 году, уничтожив остров Бикини и распространив лучевую болезнь среди ничего не подозревающих людей на расстоянии более 80 миль от места испытаний, мы сохраняли отрыв в менее чем двенадцать месяцев. Это казалось невозможным, но Советы догнали американскую изобретательность.

 

Как могла истерзанная войной страна, все еще погрязшая в долгах, так быстро добиться результатов? Этот вопрос не давал покоя американским чиновникам. Марк Поповский, русский журналист, вынужденный бежать в Соединенные Штаты из-за свои репортажей о советском правительстве, писал о военных лабораториях, “вырастающих из-под земли, как грибы”, в то время как Высшие экзаменационные комиссии присуждали до пяти тысяч докторских степеней в год. Это было не просто бряцание оружием. Если бы русские могли доказать свое превосходство в науке и технике, они смогли бы контролировать температуру Холодной войны. Если моя наука победит, то это означает, что моя идеология тоже победила – и обе стороны спора верили, что только одна система может победить.

 

По всей Америке в хирургических раздевалках, бывших медицинским эквивалентом комнат с кулером в офисах, обсуждали слухи о российской медицине. И Роберт Уайт, и Джозеф Мюррей не понаслышке знали, как военная наука может влиять и стимулировать медицинскую науку, перераспределяя ресурсы в сторону пластической хирургии для заживления ран и изучения патогенов, вызывающих заболевания у военнослужащих. Со времен войны русские военные технологии “продвинулись так далеко так быстро… что мы задавались вопросом, не произошло ли что-нибудь подобное в медицине”, – позже объяснит Уайт, вспоминая дикие предположения тех дней. – “Возможно, за Занавесом были исследовательские центры, которые вылечили рак или нашли способы заменить кровь искусственными растворами”. Американские врачи опасались, что русские побеждают. И с помощью случайных фильмов, публикаций и пропагандистских речей, которые доходили до Запада, Россия, безусловно, пыталась создать такое впечатление.

 

После войны количество экспериментов в области медицины удвоилось. Советский институт исследований мозга при Ленинградском государственном университете исследовал телепатию, или “биологическую коммуникацию”, и пытался разработать учебные программы для повышения способностей военнослужащих к предвидению. Ходили страшные слухи о том, что русские овладели психокинезом для управления ракетами и увлеклись оккультизмом. Это может показаться удивительным –  даже нелепым, – но в Соединенных Штатах серьезно отнеслись к этим паранормальным возможностям. Американские ученые не могли позволить себе быть скептичными; никто на самом деле не мог быть уверенным, что Советы не совершили таких прорывов. В конце концов, несколько десятилетий назад расщепление атома казалось таким же волшебным, таинственным и практически невозможным.

 

В послевоенную эпоху действовали два руководящих принципа. С одной стороны, невероятная надежда на возможности науки (даже псевдонауки); с другой стороны, растущий страх того, что Советы опередят – характерный для научной фантастики сюжет с победой врага над “хорошими парнями” с помощью силы технологий. И поэтому, когда появились кадры Демихова, они подействовали почти как грибовидные облака с далеких островов. Что бы там ни происходило за Железным занавесом, русские создавали монстров.

 

ВЫПОЛНЕНИЕ НЕВОЗМОЖНОГО

 

Владимир Петрович Демихов родился в 1916 году, он был почти ровесником новой социалистической политической системы России. Ребенок бедных крестьян из западной Воронежской области (граничащей с Украиной), Владимир потерял отца в пятилетней гражданской войне в России. Его мать, Домника, одна воспитывала Владимира и его брата с сестрой.

 

Воронежская область, в основном сельскохозяйственная, занимала положение стратегически важное для транспортировки продуктов и зерна из сельской местности в промышленные центры России. Однако при новом режиме Воронеж (наряду со многими другими городами, стремящимися к индустриализации) также стал центром машиностроения. Советская пропаганда делала из рабочего героя, очерняя “праздную” культуру буржуазии. Ожидалось, что дети станут рабочими, и к тому времени, когда Демихову исполнилось тринадцать лет, он учился монтажу труб и механике в специальном профессиональном училище. Механизм с его шестернями и кулачками пробуждал в нем любопытство. Как все работает внутри, думал он, и можно ли  “приподнять крышку” и над биологическими процессами тоже? Настойчивый уже в детском возрасте, Демихов доводил исследования до крайности. Мать однажды застала его склонившимся над домашней собакой с кухонным ножом в руке. Урок анатомии был сорван в последний момент.

 

Интересы Демихова совпадали с интересами стареющего физиолога и нобелевского лауреата Ивана Петровича Павлова (в честь которого названы собаки Павлова), чье “Завещание Павлова академической молодежи страны” призывало молодых людей Советского Союза проводить “бесконечные вариации экспериментов, насколько позволяет человеческая изобретательность”, с верой в то, что тех, кто достаточно смел, чтобы проводить эксперименты, ждут чудеса. Демихов последовал этому наказу. К восемнадцати годам он оставил работу механика, чтобы поступить в Воронежский государственный университет, где, все еще стремясь раскрыть тайны бьющегося сердца, он проводил ночи, работая в одиночестве. Он хотел быть физиологом, как Павлов; подраздел биологии, физиология занимается изучением того, как все работает в живой системе. Демихов верил, что механика и биология могут работать вместе, и что механическое “сердце” из насосов и мехов может, если его усовершенствовать, функционировать в качестве замены органа. Демихов был уверен, что сможет заменить сердце точно так же, как инженер заменяет двигатель.

 

В записных книжках Демихова этого периода можно найти необычные рисунки. Он придумал проект пары мембран, соединенных вместе и на первый взгляд похожих на окна церковной башни. Четыре канюли (тонкие полые трубки) соединяли две мембраны с венами и артериями, ведущими в сердце собаки и из него. Управляемые внешним электродвигателем, мембраны воспроизводили насосное действие двух желудочков сердца, двигая искусственно насыщенную кислородом кровь через канюли в аорту, главную артерию, снабжающую организм кровью. На третьем курсе университета Демихов решил, что готов опробовать свою машину. Он поймал бродячую собаку и усыпил ее, и на этот раз никто не помешал ему вскрыть ее грудную клетку. Его записи того дня гласят: “18:15 Смерть, вызванная остановкой сердца”. На самом деле, технически он не “убивал” собаку. У него было несколько минут, прежде чем остановившееся сердце приведет к необратимой потере пациента. Демихов удалил сердце и использовал венозные канюли для подключения своего механического устройства к предсердиям, аорте и легочной артерии собаки. Работая в быстром темпе, он включил электродвигатель, и мембраны ожили. Непрерывно качая, искусственное сердце подавало кровь обратно в органы и мозг собаки; глаза собаки открылись, и ее легкие сделали вдох. Собака выжила, ее грудная клетка была зашита, за исключением того места, где артерия и вена соединялись с внешним аппаратом. Животное прожило пять с половиной часов, несмотря на то, что у него не было собственного внутреннего сердца. Демихов фактически вернул существо с грани смерти к жизни. Ему был всего двадцать один год.

 

Развивая свой ранний успех, Демихов отправился в Московский университет получать степень по биологии и физиологии. У него не было официального костюма для обязательного портрета, поэтому он попросил фотографа пририсовать ему воротничок и галстук. Неулыбчивый, со свирепым взглядом и глубокими залысинами, Демихов не имел никаких увлечений, кроме своей работы, и никаких амбиций, кроме своей лаборатории. В 1940 году он выполнил первую в мире внутригрудную пересадку сердца животному (поместив сердце в грудную полость) и даже предпринял попытку коронарного шунтирования – все на собаках, и почти за десять лет до того, как Мюррей попытался провести операцию на почках близнецам Херрик. Но, несмотря на все амбиции Демихова, эти эксперименты будут прерваны силами, находившимися вне его контроля.

 

В начале Второй мировой войны он был призван на службу в качестве патологоанатома. Его родная область, расположенная близко к западному краю страны, пала под натиском нацистов во время немецкого летнего наступления 1942 года. К концу войны погибло 27 миллионов человек, и более 70 000 русских деревень были уничтожены. Вдобавок к этому администрация Трумэна потребовала оплаты “невоенных поставок” на сумму 2,6 миллиарда долларов. Демихов вернулся к своим экспериментам в стране, обремененной долгами, но преисполненной решимости доказать свою устойчивость, а вскоре и свое превосходство.

 

К началу 1950 гг. Демихов провел более трехсот операций на собаках и мог выполнить анастомоз (хирургическое соединение двух кровеносных сосудов) за 55 секунд. Однако он не считался хирургом, так как у него не было диплома врача. И хотя он закончил свое исследование, перерыв из-за войны и уход из Университета помешали получить ученую степень. Несмотря на это, он продолжал экспериментировать практически без оборудования, часто с ограниченным бюджетом, предусмотренным его работой в области физиологии. В конце концов он устроился на работу в Московский институт хирургии. Демихов полагался на финансовую поддержку своей жены Лии, на которой женился сразу после войны. Лия и их маленькая дочь Ольга были свидетелями его продолжительных задержек на работе и его склонности, так сказать, брать работу на дом, в виде перевязанных собак, с которыми они делили крошечную двухкомнатную квартиру. Умственная работа Демихова никогда не останавливалась, постоянно вращаясь вокруг безответных вопросов о биении сердец и вздохах легких, о сложности мозга и о том, что это значит для системы организма. Серьезный, амбициозный, безрассудный: он был готов совершить невообразимое. Тем не менее, ни медицинские идеи Демихова, ни кадры с его двухголовыми собаками сами по себе не поколебали бы уверенность американцев в своем превосходстве.

 

4 октября 1957 года советский спутник весом 184 фунта пронесся по ночному небу и вышел на орбиту. Запуск Спутника I поднял волну недоумения и страха на всей территории Соединенных Штатов и большей части Европы. Проблема заключалась не в самом спутнике и даже не в его преемнике, Спутнике II. Ужас советской космической техники заключался в ракетах, запускавших эти спутники: если народ смог отправить что-то на орбиту над Землей, он, несомненно, сможет посылать гораздо более опасные объекты по направлению к целям, расположенным намного ближе к дому. Президент Дуайт Д. Эйзенхауэр получил в наследство ужасающий ядерный тупик, и теперь его соперник, Никита Хрущев, которого на Западе считали ненадежным и опасным, имел в своем распоряжении силу ракет. Главный конструктор Спутника заявил при запуске об “открытии дороги к звездам”, но Хрущев ценил ракетостроение больше как пищу для пропаганды. В этом он был не одинок.

 

Ричард Рестон, сын журналиста “New York Times” Джеймса Рестона, был в России со своим отцом в тот судьбоносный октябрь. Когда он вернулся в Англию, его сокурсники по университету выражали беспокойство по поводу падения Америки. “Они сочли это великим национальным провалом”, – писал он. – “Нас учили, что у Америки есть ответы на все вопросы, и вдруг оказалось, что это не так”. Соединенные Штаты, которые казались неуязвимыми во время Второй мировой войны, буквально за одну ночь потеряли и силу, и статус. Даже Линдон Джонсон, в то время лидер большинства в Сенате, испытывал глубокие опасения. “На открытом Западе вы учитесь жить в тесном контакте с небом”, – писал он позже. – “Но теперь, каким-то образом, по-новому, небо казалось почти чужим. Я помню глубокое потрясение от осознания того, что другая нация может достичь технического превосходства над нашей великой страной”. Розовый свет 1950 гг. померк.

 

Советы выбрали радиочастоту для Спутника I так, чтобы сигналы, сообщавшие о его траектории в Россию, могли быть пойманы обычным коротковолновым радиоприемником, который люди держали на полках в своих гаражах. Это означало, что после новостей о запуске обычные люди могли настроиться на небеса и услышать слабый след советского творения, скользящего по ночному небу. Эксперты в этой области понимали, что первый спутник не представлял реальной угрозы международной безопасности – физик Джеймс Ван Аллен из американской спутниковой программы был обрадован новостью о его запуске – но то, чего не хватало Спутнику I в реальности, он восполнил своими потенциальными возможностями. Теперь Россия была не на другом конце света, она была прямо над головой. Генерал-лейтенант Пентагона Джеймс Гэвин, который, вероятно, был меньше всех других людей удивлен этой новостью, воспринял это как удар в самое сердце. “Я чувствовал себя раздавленным”, – вспоминал он, в то время как его коллега Джон Брюс Медарис кричал: “Вот проклятые ублюдки!” Мы недооценили Советы. Началось движение – не для того, чтобы победить русских, а для того, чтобы догнать их. Космическая гонка стартовала, и Соединенные Штаты уже проигрывали.

 

На первый взгляд, собачьи головы Демихова и запуск советского спутника, как будто, не имеют ничего общего. Одно имеет отношение к медицинской науке (какой бы жуткой и причудливой она ни была), другое – к ракетам и оружию. И хотя эксперимент Демихова с Цербером вскружил головы всему миру, это были почти исключительно головы тех, кто работал в медико-биологической сфере. Александр Вишневский, в то время директор Московского института хирургии Академии медицинских наук СССР, взял Демихова на работу в качестве физиолога для проведения исследований функций животных, результаты которых когда-нибудь могут найти применение в медицине. Вишневский считал такую работу важной и необходимой, но его защита и поддержка не были абсолютны, и хирургическое дублирование тел собак не всегда хорошо принималось. Как долго Демихову будет позволено продолжать, можно было только догадываться. Однако в атмосфере, сформировавшейся после Спутника, прорывы в советской науке могли принести власть, помочь завоевать благосклонность и потенциально обеспечить ресурсы и защиту. Просто нужно их обнародовать.

 

В 1959 году журналист Эдмунд Стивенс из журнала “Life” получил необычное приглашение: его и американского фотожурналиста Говарда Сочурека пригласили запечатлеть операцию Демихова. Стивенс, живший в России, получил Пулитцеровскую премию в 1950 году за серию статей для журнала “Christian Science Monitor” о жизни при Сталине под названием “Россия без цензуры”. Несмотря на то, что Стивенс был американцем по рождению, он сочувствовал стране, которую называл домом с 1934 года. Он женился на русской, Нине Бондаренко, и не вернулся в Соединенные Штаты. Высоко оценивая образ жизни русских, он писал рассказы для журналов “Look”, “Time”, “Newsday”, “Saturday Evening Post”, радио “NBC”, лондонских “Sunday Times” и “Evening News”. Приглашение написать статью не было чем-то новым, но приглашение от Владимира Демихова с разрешения Московского института? Это было действительно новинкой. Как он мог отказаться?

 

Стивенс описал Демихова как “энергичного, решительного” человека, твердо уверенного в себе. Утром в день операции он по очереди представил своих ассистентов и хирургическую медсестру, но журналистам было сложно не отвлекаться на “пациентов”, один из которых непрерывно лаял. Шавка, “задорная маленькая дворняжка”, взволнованно тявкала, ее висячие уши и заостренный нос встревоженно подергивались. Лохматая шерсть была острижена примерно посередине; вскоре она должна была потерять туловище и пару конечностей, и вместе с ними способность к пищеварению, дыханию и сердцебиению. Рядом с ней на столе лежал уже получивший наркоз Бродяга. Его поймали собаколовы и теперь он станет “реципиентом” Шавки. Пока журналисты осматривались, Демихов подозвал другую собаку. Ее звали Пальма, у нее было несколько больших шрамов на груди после операции, проведенной шесть дней назад; Демихов дал ей второе сердце и изменил легкие так, чтобы приспособить их ко второму сердцу. Она радостно ткнулась в него носом, виляя хвостом. “Видите, она не держит на меня зла”, – сказал он, отвечая на невысказанные опасения Стивенса.

 

Демихов подготавливался к операции на Шавке и Бродяге. “Знаете, есть такая поговорка”, – сказал он по-русски. – “Одна голова хорошо, а две лучше”. Шавку, который все это время продолжал лаять, наконец-то накачали сильным наркотиком.

 

Для всего мира это была вторая двуглавая собачья операция Демихова. На самом деле это была двадцать четвертая операция – две дюжины операций (на сорока восьми собаках) за пять лет. Демихов оптимизировал процесс, и, учитывая его сложность, темп был головокружительными. Демихов начал с того, что вскрыл заднюю и боковую части горла Бродяги, чтобы обнажить аорту, самую большую артерию в теле, и позвоночник. Затем он просверлил отверстия в позвонках и продел пластиковую нитку через каждый позвонок. Тем временем медсестра завернула голову Шавки в полотенце, оставив доступной только выбритую область. Ассистент Демихова сделал первый разрез, чтобы отвернуть кожу, а затем Демихов, умело работая скальпелем, обнажил мелкие кровеносные сосуды и перевязал их, прежде чем вырезать остальную часть тела Шавки. Последняя стадия включала в себя разрыв связей с легкими и сердцем, но к этому этапу нельзя было переходить до тех пор, пока эти тонкие сосуды и артерии не свяжутся с системой кровообращения Бродяги. Самым простым способом соединить их вместе было поместить Шавку поверх Бродяги, прямо на затылке, ближе к критически важным сердечно-легочным органам более крупной собаки. Демихов сшил их вместе, как собачий пазл, используя пластиковые нити, чтобы прикрепить голову и передние лапы Шавки к позвоночнику Бродяги. Вся процедура заняла менее четырех часов. Его первая операция, в 1954 году, длилась двенадцать часов.

 

Завершив эту жуткую работу, Демихов снял перчатки. Идея двухголовой собаки, спокойно объяснял он, пришла к нему десять лет назад. Теперь работа с собаками казалась ему почти устаревшей. “У меня есть для вас новости”, – объявил он. – “Мы переносим весь наш проект в Институт Склифосовского”, в крупнейшую больницу скорой медицинской помощи в Москве. Он утверждал, что они переросли “экспериментальную” стадию, и пришло время перейти к операциям на людях.

 

Стивенс знал об успешной операции в Бостоне, проведенной пять лет назад. К 1959 году Джозеф Мюррей экспериментировал с сублетальными дозами радиации, чтобы иммунная система реципиента не отторгала пересаженные почки; он доказал, что это работает, но от излучения надолго оставались плохие последствия. В Великобритании Питер Рэпер из Лидса использовал циклофосфамид (химиотерапевтическое соединение) в качестве иммунодепрессанта, но пациент прожил всего восемь месяцев. Неужели Демихов планировал оперировать людей, несмотря на то, что наука еще не нашла надежный способ сделать так, чтобы пересадка органов работала? Демихов отмахнулся от этих сомнений. Они планировали создать банк тканей, объяснил он, содержащий все, от внутренних органов до рук и ног. “Москва – огромный город, где ежедневно умирают сотни людей”, – добавил он. Почему бы мертвым не послужить живым? Демихов одарил Стивенса редкой улыбкой и сообщил, что у него уже есть подопытный, женщина тридцати пяти лет, потерявшая ногу в трамвайной аварии. Он планировал дать ей новую. “Главной проблемой будет соединение нервов, чтобы женщина могла контролировать свои движения”, – добавил он. – “Но я уверен, что мы сможем справиться и с этим”.

 

Пока они говорили, веки Шавки затрепетали. Она не могла вилять хвостом или контролировать какую-либо часть тела Бродяги, но она жадно глотала молоко – хотя, из-за того что ее пищевод не был интегрирован, жидкость просто капала из ее горла через единственную вставленную трубку. Бродяга тоже проснулся, склонив голову под непривычным весом другой собаки. Ему требовалась помощь, чтобы поесть и попить, так как лапы Шавки теперь нависали над его глазами. Демихов называл двух собак “счастливыми зверями”, с честью посвятившими себя науке, и утверждал, что эти эксперименты однажды спасут человеческие жизни. Собаки погибнут только через четыре дня. Их неуклюжее объединенное тело мешало спать, и из-за того, что Шавка завалился на бок, зашитая вена между ними смертельно искривилась. Демихов, однако, не считал это неудачей. Совсем не считал.

 

Джозеф Мюррей, читая статью Стивенса в “Life”, усмехнулся; ткани, которые Демихов планировал пересадить, никогда не будут функционировать должным образом, проворчал он. Собаки в конечном итоге погибли бы по той же причине, что и собаки Алексиса Карреля на рубеже веков: отторжение чужеродной ткани. Мюррей усердно работал над препаратами против отторжения, хотя особого успеха он не добьется до следующего десятилетия; у Демихова ничего не получится, если только, насмешливо добавил Мюррей, “русские не совершили какого-то прорыва, о котором мы не знаем”. Но, как и в случае с запуском Спутника I, никто не мог быть уверен, что они этого не сделали. И Соединенные Штаты не планировали проигрывать во второй раз.

 

Огромные потоки финансирования вливались в исследования и разработки. Если Россия запустила первый спутник, то Соединенные Штаты запустят более совершенный спутник. Если Россия запустила в космос собаку (Лайку, на Спутнике II), то Соединенные Штаты запустят шимпанзе (по имени Хэм). Стивенс в журнале “Life” рассказал о достижениях Демихова в области трансплантации головы, и в том же духе творческого единомыслия Национальные институты здравоохранения США начали финансировать экспериментальные лаборатории. То, что Советы могли сделать с собаками, следовало из их логики, мы сделаем с приматами. И то, что можно сделать с приматами, можно было бы сделать и с людьми. Соединенные Штаты и СССР вступили во внутреннюю космическую гонку.

 

ПРЕВРАЩЕНИЕ ИЗ СОБАКИ В ОБЕЗЬЯНУ

 

В 1959 году Роберт Уайт заканчивал четвертый год нейрохирургической аспирантуры в клинике Майо в Рочестере, штат Миннесота. Вне операционной он работал научным сотрудником на кафедре физиологии университета штата. Дни были тяжелыми, ночи – еще тяжелее. Уайт работал в двух мирах: новаторские исследования и тонкая хирургия. Когда у него было время поспать, он погружался в размышления о стратегиях удаления опухолей мозга. Друзья в Бостоне описывали Уайта как шутливого, харизматичного человека, любившего повеселиться вместе с богатыми друзьями в Нью-Йорке, где они общались с танцовщицами из “Rockettes”, выступавшими в “Radio City Music Hall”. Но Роберт Уайт в долгие часы исследований и еще более длительные часы хирургии проявлял неукротимость и сосредоточенность, которые станут отличительной чертой его как профессионала. “Я прокручивал в уме видеозаписи [следующей] операции”, – рассказывал он коллегам. – “Они хранились в моей памяти об операциях, которые я делал раньше. Это было похоже на одержимость”.

 

Его приверженность католицизму становилась сильнее, а профессиональная подготовка ученого не вызвала кризиса веры. Совсем наоборот: он рассматривал операционную как “священное пространство”, место, где данные Богом таланты направлялись на Богом предназначенные цели. Разве он не был избран? Разве он не согласился в тени синтоистских храмов отдать свою жизнь за спасение других? Сердца и почки не могли сравниться со сложной нервной системой; со скальпелем в мозге пациента он признавал: “Я в миллиметрах от того, чтобы причинить смерть”. Возможно, он играл в Бога, но он делал это во имя Бога. И, возможно, это объясняло его необычное поведение в операционной. Его коллеги по хирургии видели в нем “образец спокойствия”, смертельно серьезного человека. Он ни разу не сбился с шага – даже когда один из сотрудников уронил шприц, и игла, пронзив ботинок Уайта, воткнулась ему в ногу. Он сделал паузу только для того, чтобы сказать: “Постарайтесь не убить главного хирурга”, а затем продолжил операцию, осторожно вырезав смертельную опухоль через отверстие в черепе. (Он даже не вытащил шприц из ноги.) Как только он начинал мыть руки перед операцией, все другие заботы дня исчезали. На смену им приходило нечто более глубокое и более амбициозное. Это было его личным счастьем – ощущение того, что он делает то, для чего создан. Операции и эксперименты с мозгом вызывали у него такой восторг, какой он никогда раньше не испытывал.

 

Он работал в травматологическом отделении и в качестве научного сотрудника в лаборатории физиологии Университета Миннесоты. Там он мог продолжить опыты на собаках для своей диссертации, написанием которой он часто занимался глубокой ночью. В промежутках он пытался выполнять обязанности отца. Они с Патрицией завели семью вскоре после приезда в Рочестер: Роберт (третий) родился в июле 1956 года, Крис – в январе 1958 года, и с приближением лета 1959 года Патриция ждала третьего ребенка; дома было много дел. Хирургия, исследования, семья – Уайт жонглировал диссертацией, множеством пациентов и шумной домашней жизнью, отдавая сну всего несколько часов в сутки. Эта привычка осталась с ним. По крайней мере что-то у него было общим с Демиховым.

 

Дебют Демихова в “Life” вызвал у Уайта трепетную реакцию, которую он ранее испытал при виде двухголового Цербера. Человек, у которого остался только собственный… мозг. Вот уже три или четыре года Уайт задавался вопросом: “Возможно ли сохранить и поддерживать человека в форме его мозга после того, как потеряно все тело?” Он задумался об этом после просмотра того первого фильма с зернистой картинкой; теперь журналистская ясность и фотографические доказательства не оставляли никаких сомнений в двухголовых собаках Демихова. Вернувшись домой к Патриции, которая сама когда-то работала медсестрой в неврологии, он рассказал ей о новых возможностях. Я знаю, что это можно сделать, думал он. Гонка продолжалась.

 

Добавление второй головы не было темой диссертации Уайта. Вместо этого он сосредоточился на добавлении полушария, или, точнее сказать, на удалении одного полушария мозга животного и изучении результатов. Гемисферэктомии, как назывались эти операции, проводились на людях с 1928 года, обычно в чрезвычайных случаях рака или для лечения тяжелой эпилепсии. Результаты были неоднозначными: иногда пациенты полностью выздоравливали; в других случаях отмечались необычные последствия – наиболее распространенными были потеря речи или частичный паралич. Даже сейчас у нас нет четкого представления, почему так происходило, возможно, причина в нейронной пластичности (способности мозга адаптироваться) и возрасте пациента (чем моложе, тем лучше). В некоторых случаях два полушария просто разделяются вместо полного удаления одного – обычно для прекращения эпилептических припадков, которые не поддаются медикаментозной терапии. Показатели выздоровления, как правило, даже лучше, и остается лишь минимальный дискомфорт… но все же в редких случаях возникают странные симптомы, в том числе так называемый “синдром чужой руки”, при котором рука (обычно левая), кажется, действует по собственной воле… иногда шлепает или душит своего владельца. Другими словами, мозг странен и удивителен (а иногда и жуток), и мы очень мало знаем о нем. Какой объем мозга необходим для жизни, задумался Уайт.

 

Команда Уайта анестезировала кроликов, а позже собак, чтобы удалить одно полушарие мозга: иногда правое, иногда левое. В большинстве случаев животные восстанавливались без особых неприятностей – в основном с примитивными проблемами с движением – и жили более или менее нормальной жизнью с половиной мозга. Огонек жизни, казалось, пребывал в оставшемся полушарии, все еще заключенного в черепе животного. Клиника Майо была также травматологической больницей, а Уайт – нейрохирургом. Снова и снова он видел, как молодые жертвы несчастных случаев с проломленными или продырявленными черепами впадали в кому, чтобы никогда не проснуться. Если можно выжить с половиной мозга, то чем объяснялись такие разрушительные последствия травм?

 

Уайт держал в руках мозг ребенка. Он слышал, как полные надежды родители умоляли его ответить: когда их ребенок поправится? Уайт поджимал тонкие губы во время этих напряженных бесед; он не ждал ничего хорошего. Но как сказать это опечаленным матерям и отцам? Подождать и позволить времени раскрыть правду в ближайшие дни и недели? Уайт иногда молился вместе со своими пациентами. После операций он заходил в ближайшую католическую церковь и молился там. Но он знал, что молитва не повлияет на исход для пациента с поврежденной нервной системой. Этот парадокс не давал ему покоя: если гемисферэктомия показывает, что можно выжить с половиной мозга, то, похоже, главным врагом для восстановления сознания после травмы головы была не сама травма, а что-то другое, что-то, что происходит после. Уайт подозревал, что виновником, вероятно, является отечность в тканях позвоночника, которая перекрывает приток крови к мозгу после травмы, но он не знал, как можно с определенной степенью надежности остановить этот эффект. Ответ придет из необычного места – и опять же он будет иметь самое непосредственное отношение к собакам.

 

В течение нескольких лет до появления Уайта в клинике Майо исследователи клиники работали над проблемой изоляции мозга. Они хотели изолировать (то есть удалить и сохранить живым) мозг собаки в надежде создать то, что называется “моделью”. Изолированный орган позволяет исследователям понять скорость обмена веществ (скорость, с которой орган потребляет энергию), то, как в нем циркулирует кровь, и другие факторы, без необходимости проводить разграничение между органом и телом (у которого есть свои собственные схемы циркуляции и метаболизма). Без результатов исследований изолированных органов (и экстраполированных на людей), хирург мог ошибиться в определении того, сколько крови нужно для стабильной работы определенного органа, а в сложных операциях нет места для таких ошибок. Когда Уайт появился в клинике в 1955 году, его новые коллеги все еще не научившись делать полную изоляцию, каждый раз случайно давили, резали и повреждали ткани. Уайт был известен своей хирургической точностью; его гемисферэктомии были практически произведениями искусства. Вскоре он присоединился к лаборатории ветеринара и старшего физиолога Дэвида Дональда. Вместе они начали экспериментировать с низкой температурой, занимаясь тем, что они назвали локальной гипотермической перфузией головного мозга. Они планировали заморозить травму льдом.

 

В ГЛУБОКУЮ ЗАМОРОЗКУ

 

Ученые не были первыми, кто задумался о силе холода. В “Спутнике Джеймсона”, научно-фантастическом рассказе, написанном Нилом Р. Джонсом в 1931 году, главный герой был преднамеренно заморожен после смерти в надежде на то, что в будущем будет найден ключ к бессмертию. Роберт Эттингер, признанный “отцом крионики” (иногда ошибочно именуемой криогеникой) за свою книгу “Перспективы бессмертия”, утверждал, что его вдохновил “Спутник Джеймсона”. С годами собралось много желающих быть замороженными. Доктор Джеймс Бедфорд, профессор психологии в Беркли, первым отправился в морозильную камеру; он завещал свои деньги на оплату стальной капсулы и жидкого азота. Следующим был актер и продюсер Дик Клэр (“The Mary Tyler Moore Show”, “The Bob Newhart Show”, “The Facts of Life”, и “Mama’s Family”); у Клэра был СПИД, и он надеялся, что когда его оживят, будет найдено лекарство. До сих пор ни один из них не был успешно воскрешен из своей ледяной могилы.

 

В медицине у холода были более скромные цели: не путешествие во времени с помощью глубокой заморозки, а замедление биологических часов организма. Когда нам становится холодно, мы дрожим, чтобы вырабатывать тепло. Но если тело слишком быстро теряет тепло, нервная система начинает отключаться. Начинается головокружение и дезориентация, тело перестает дрожать, и в попытке сохранить работу органов все ресурсы для поддержания тепла переключаются на туловище. Циркуляция крови (и кислорода) замедляется, мы перестаем вырабатывать тепло, и сердце останавливается. Переохлаждение убивает. Многие тысячи умерли от холода в различных военных кампаниях на протяжении всей истории человечества: двадцать тысяч, по самым скромным подсчетам, с Ганнибалом, пересекающим Альпы, и немалое количество солдат Наполеона, отступающих из Москвы. Роберт Фалькон Скотт в своей обреченной экспедиции в Антарктику описал, как холод влияет на мозг, вызывая спутанность сознания и вялость. Чтобы превратить холод из врага в друга, Уайту нужно было обратить естественный процесс вспять. Цель локализованной перфузии была в том, чтобы снизить температуру мозга отдельно от тела, без снижения температуры тела.

 

Уайт и его команда вскрыли грудную клетку собаки, чтобы получить доступ к сосудистой системе, питающей мозг, и использовали ледяной физиологический раствор, чтобы шокировать систему; часть сосудистой системы, питающей тело, они оставили теплой. Мозг собаки вошел в состояние гипотермии, приведшей к “отключению”, т. е. к прекращению кровообращения в черепе. Отсутствие крови означает отсутствие кислорода, а отсутствие кислорода означает, что клетки мозга умирают. Уайт предположил, что в этом главная проблема многих травм головного мозга. Непоправимое повреждение не всегда происходило в тот же момент, что и травма спинного мозга; оно могло произойти через три-четыре часа из-за воспаления –  реакции организма, направляющего жидкость к месту травмы. Воспаленная ткань сдавливала эту область, защемляя и перекрывая канал, по которому кровь поступает в мозг. Тридцать секунд без насыщенной кислородом крови – и вы теряете сознание; одна минута – и клетки мозга умирают; три минуты приводят к необратимому повреждению мозга; а через пять минут наступает смерть. Но при гипотермии условия изменились. Хотя ледяной физраствор остановил циркуляцию крови на несколько минут, собака восстановилась, когда ее вывели из охлажденного состояния. Уайт почувствовал внутренний трепет. Замедление метаболических процессов в мозге уменьшало зависимость мозга от кислорода. Хирурги могли бы выиграть драгоценное время во время операций, и если бы они охлаждали спинной мозг сразу после травмы, это остановило бы отек и предотвратило повреждение нервов и клеток головного мозга. “Получилось! Мы сделали это!” – восклицал Уайт, вспоминая момент открытия, когда он впервые увидел то, что можно применить на своих пациентах, на детях, которых можно спасти от паралича конечностей, и при выполнении сложных операций с риском повреждения головного мозга. Следующим шагом, несомненно, была изоляция мозга.

 

Для Уайта открылся целый новый мир возможностей. Если бы он мог разработать экстракорпоральное (внешнее по отношению к телу) средство охлаждения и согревания мозга, тело и мозг будут существовать как будто отдельно друг от друга. Что, если он искусственно выведет кровь и кислород в мозг? Тогда он мог бы создать мозг, который будет жить вне тела. Но этого не произойдет в клинике Майо. Довольные своими результатами, Дональд и Уайт продолжили совершенствовать свои эксперименты с перфузией на приматах. Клиника увидела в этих экспериментах будущее, в котором можно будет лечить травмы позвоночника у людей, и это стало более важной целью, чем стремление изолировать мозг. Практическое хирургическое применение перевешивало исследовательскую программу, хотя Уайт никогда не считал себя только хирургом, да и вообще не считал себя хирургом. Он был ученым-хирургом. И он хотел большего.

 

Мы склонны с особенным вниманием относиться к вспышкам вдохновения, предчувствиям и счастливым случайностям. Историк Стивен Джонсон перечисляет множество излюбленных метафор, от “вспышек” до “мозговых штурмов”, в своей истории инноваций “Откуда берутся хорошие идеи”. Однако инновации не приходят к нам из ниоткуда. Они появляются из темных закоулков мысли, где клубы наполовину оформившихся идей ждут своего рождения. Протоколы экспериментов по охлаждению мозга не пришли Уайту на ум в один момент; идея развивалась медленно, чему способствовала работа его коллег из клиники Майо. Теперь, добившись успеха, Уайт хотел сделать то, что казалось поистине невозможным, хотя бы потому, что этого еще никто не делал. Если начать с убежденности в том, что нечто можно сделать, то реализация идеи – лишь вопрос времени. Уайт уже прокручивал проблему в голове, видя эксперименты в трех измерениях. Он намеревался извлечь мозг и, отключив его от сосудов и артерий, поддерживать его существование искусственно как можно дольше. Демихов добился частичного решения проблемы изоляции мозга; он обнаружил, что мозг собаки (а также ее голову и передние лапы) можно поддерживать на “жизнеобеспечении” другого, более крупного существа. Но он не выполнил тонкую работу по удалению мозга полностью, все время сохраняя его сосудистую систему и кровоток. И что еще более важно, собака никогда не могла бы заменить человека; чтобы сделать истинную модель, нужно было провести изоляцию на приматах.

 

“С собаками легко”, – говорил Уайт. Дружелюбные, легко соглашающиеся сотрудничать, легко обучаемые, недорогие – и во всем остальном совершенно не похожие на человека. Их простые мозги никогда не смогли бы по-настоящему заменить наши собственные. Он хотел работать с обезьянами, но обезьяны – это тяжело. Трудности и расходы, связанные с приобретением приматов и уходом за ними, ограничивали работу в России, где последствия Второй мировой войны и проблематичная социальная политика изувечили экономику. Поэтому приматы становились еще важнее для экспериментов Уайта. Вы не отправили человека на Луну, задушив собак в космических ракетах, и вы не изменили мир медицины, обучив старых собак новым трюкам. Но в клинике Майо этого тоже не произошло, и не могло произойти без финансирования и поддержки.

 

СОБСТВЕННАЯ ЛАБОРАТОРИЯ

 

Уайта, выдающегося хирурга, известного по публикациям о своей работе в клинике Майо, обхаживали многие клиники еще до того, как он защитил диссертацию. Предложения обычно поступали в одной из двух форм: он мог работать в больнице в качестве ведущего нейрохирурга или в качестве ведущего нейробиолога, но никогда ему не предлагалось совмещать одно с другим. Уайт всегда отказывался. Чего он хотел, в чем он все больше нуждался, так это в месте, которое предлагало простор и свободу для работы в качестве хирурга-ученого, кем был Мюррей и кем, несомненно, являлся Демихов. Бюрократические барьеры тормозили его активный ум; как он мог направить свою энергию только в одном направлении? В 1961 году, за год до того, как Уайт официально получил ученую степень, из Кливленда, штат Огайо, через человека по имени Фрэнк Нулсен поступило несколько необычное приглашение на собеседование.

 

Восемью годами ранее доктор Нулсен стал младшим профессором нейрохирургии в Медицинской школе Университета Западного резервного района и Университетских больницах Кливленда. Проблема была в том, что в медицинской школе не было отделения нейрохирургии; его наняли, чтобы создать его с нуля. К началу 1960 гг. Нулсен создал программу нейрохирургической ординатуры, которая включала обучение в Городской больнице Кливленда (переименованного в “Кливленд Метрополитен Дженерал”, сокращенно “Метро”), но охота за исключительными преподавательскими талантами никогда не прекращалась. Как городской травматологический центр “Метро” был очень непохож на клинику Майо. Люди преодолевали большие расстояния, чтобы лечиться в клинике Майо. Отделение неотложной помощи “Метро”, напротив, лечило выживших в автокатастрофах, жертв огнестрельных ранений и местных бедняков, которым больше некуда было пойти. Такой постоянный поток часто безнадежных случаев утомлял хирургов-ординаторов, и текучесть кадров там была высокой.

 

На первый взгляд, должность в “Метро”, возможно, и не могла конкурировать с предыдущими должностями Уайта в больнице, но у Нулсена были большие планы. “Во-первых”, – объяснял он Уайту, – “вы создадите отделение нейрохирургии в Кливлендской больнице”. Одно только это предложение было прекрасным: Уайт сформировал бы целое отделение в больнице, точно так же, как Нулсен создал отделение нейрохирургии в Университете Западного резервного района. Уайт также будет занимать должность ассистента профессора в медицинской школе, преподавая и проводя исследования в дополнение к работе хирургом. Но Нулсен знал с кем говорит, и он приберег лучшее напоследок. Если Уайт приедет в Кливленд, Нулсен даст ему возможность создать лабораторию по исследованию мозга. Это означает, что нужно будет искать финансирование за счет грантов (как работает большинство исследовательских лабораторий по всей стране) и начинать работу в самых маленьких комнатах с самым маленьким штатом сотрудников. Но это также означает свободу заниматься как хирургией, так и научными исследованиями. Уайт немедленно согласился. Он сказал Патрисии, что они переезжают с Бобби, Крисом, их первой дочерью Пэтти и четвертым ребенком Майклом, который все еще был в подгузниках. Диссертацию Уайт смог бы закончить дистанционно. ”И, – пообещал он, – “мы купим дом побольше”.

 

BRL, как называлась лаборатория Уайта, начала работу в сентябре 1961 года в комнате на четвертом этаже исследовательского здания в главном кампусе “Метро” в Кливленде, недалеко от Западной Двадцать Пятой улицы. Предыдущий обитатель лаборатории, доктор Байрон Блур, был пионером исследований мозгового кровотока (измерение количества крови, циркулирующей в мозге и из него) с использованием макак-резусов. Доктор Блур, как сказали Уайту, оставил кое-что из оборудования после своего перевода в Университет Западной Виргинии; это должно было помочь им начать работу, пока не начнут поступать гранты. Тогда, как и сейчас, большая часть денег на исследования в любом учреждении поступала из федеральных источников, и в бурные дни космической гонки Нулсен был уверен, что у Уайта не возникнет проблем с поиском средств.

 

Уайт намеревался использовать свое новое двойственное положение, чтобы наладить тесное сотрудничество нейрохирургического факультета и ординаторов с нейрофизиологами, биохимиками, эндокринологами и даже экспериментальными психологами и инженерами. Ему нужна была именно такая широта знаний. Он начал бы с изоляции мозга – с того, что потребовало бы разработки и создания машин и аппаратов, слияния биологии и технологий, – но он не остановился бы на этом. Он обдумывал совершенно новые процедуры, даже совершенно новую область нейробиологии. Уайт с гордостью заявил, что его новая лаборатория “станет главным экспертом по нейрохимии” – в своих экспериментах по изоляции Уайт раскроет основные, ранее неизвестные аспекты химии и физиологии мозга, “химические факты”, без которых мы не сможем лечить такие болезни, как болезнь Альцгеймера. Но Уайт не терял из виду первые пьянящие проблески трансплантационной хирургии и то, что она обещала для трансплантации мозга. Нулсену нужен был человек, который пошел бы на риск; возможно, он нашел самого рискового. Уайт не мог дождаться дня, когда можно будет приступить к работе.

 

Все же, несмотря на его рвение, нелегко было трансплантировать семью на расстояние двадцати часов езды от старого дома. Был ли он когда-либо более нетерпелив? Железный занавес снова плотно закрылся, и Уайт знал, что Демихов опережает его. Появился ли российский банк готовых органов? Удалось ли Демихову (физиологу, а не медицинскому хирургу) пересадить ногу? Если да, то с какими результатами? О советских медицинских начинаниях не было ничего известно.

 

Чего нельзя было сказать о советских космических полетах. Каждый новый запуск обострял международные отношения. В 1960 году Эйзенхауэр предложил договор о запрещении вооружений в космосе (на основе договора, разработанного для исследования Антарктики). Но СССР не согласился с его условиями, Советы и не пытались скрывать военный характер своей программы. Они также не скрывали своих успехов, какими бы необычными они ни были. Когда Джон Ф. Кеннеди вступил в должность в январе 1961 года, Советы запустили на орбиту любопытный зверинец, включавший двух собак, кролика, сорок две мыши, двух крыс и несколько плодовых мушек. Кеннеди досталось в наследство не только НАСА, недавно созданное гражданское космическое агентство, но и чрезвычайное давление. Советники НАСА не поддерживали идею пилотируемого полета. Единственное, что может быть хуже, чем стать вторыми в космосе, предупреждали они, – это быть первыми, кто убьет людей при попытке послать их в космос. Но в том же году советский космонавт Юрий Гагарин совершил первый успешный полет вокруг Земли, и вскоре Кеннеди удвоил бюджет НАСА и объявил о ставшем знаменитым полете на Луну.

 

На следующей неделе неудачная операция в бухте Кочинос закончилась гибелью и заключением в тюрьму подготовленных ЦРУ кубинских эмигрантов. Фидель Кастро подписал соглашение с СССР, разрешающее Советам размещать ядерные ракеты на кубинской земле. В течение тринадцати дней в октябре 1962 года встревоженные люди смотрели черно-белые телепередачи. Наконец, СССР согласился убрать свои ракеты с Кубы, при условии, что Соединенные Штаты уберут свои ракеты из Турции. Полное разоружение произошло к концу следующего месяца. Этот эпизод стал важным уроком для администрации Кеннеди. Залог успеха в Холодной войне был в том, чтобы играть в нападении, но заявлять об обороне; лучше соблазнять, а не угрожать. Историк Одра Дж. Вулф сформулировала лучше всех: Соединенные Штаты сделали ставку на то, чтобы “выиграть Холодную войну с помощью мира, процветания, партнерских отношений” и, что самое важное, “пропаганды”. Это была война риторики, направленной на то, чтобы захватить воображение людей и внушить страх там, где страх был оправдан. Кеннеди понял то, что советские кураторы Демихова знали еще в 1959 году, когда они позволили журналу “Life” привести его двуглавую собаку в гостиные американских семей – инновации и достижения в хирургической науке могут быть превращены в шахматные фигуры для продвижения вашей собственной повестки дня. Обе космические гонки, внутренняя и внешняя, могут быть использованы на благо государства.

 

Мозг не чувствует боли, хотя и отвечает за передачу болевых сигналов по всему телу. Мозг не перекачивает кровь, но без его импульсов органы в конечном счете отказывают. Эта необычайно сложная штука, более мощная, чем любой новомодный суперкомпьютер, более гибкая и долговечная, чем можно было бы предположить, судя по его хрупкости, и она каким-то образом управляет всем остальным. Но в отличие от черно-белых фильмов, в которых доктор Франкенштейн и ему подобные крадут маринованный мозг и вставляют его свежим в пустой череп недавно умершего человека, реальные отношения с живым мозгом требовали осмотрительности. У команды BRL были вопросы, на которые нужно было ответить. Как измерить параметры спинномозговой жидкости, прозрачной жидкости, находящейся в мозге и позвоночном столбе, и поддерживать ее давление постоянным, чтобы не произошло никаких повреждений? Какие инструменты могут потребоваться, чтобы обнажить базилярные артерии, сосуды настолько тонкие и мелкие, что они разветвляются более замысловато, чем ветвистые изгороди? Сколько кислорода, сколько крови – и при какой температуре – нужно для поддержания жизни? Помогут ли все эти измерения механически поддерживать мозг в экстракорпоральной системе?

 

Уайт понимал, что “Метро” очень далеко от освященных залов клиники Питера Бента Бригама, а медицинская школа Университета Западного резервного района, при всех ее ресурсах, определенно не была Гарвардской медицинской школой. Но у Уайта был персонал, и пространство, а, самое главное, обезьяны. Эта комната в неприметном исследовательском здании вырастет, чтобы занять весь этаж, и станет вторым домом Уайта на следующее десятилетие, наполненное долгими днями и ночами. Белая кофейная кружка и белый халат, черная трубка и темные брови: доктор Уайт продолжит подготовку к удалению мозга примата. На этот раз, пообещал он, Соединенные Штаты будут первыми.

 

Автор перевода: Филиппов Д.С.

 

Источник: Перевод главы из книги Брэнди Скиллачи “Мистер Скромник и Доктор Мясник: Обезьянья голова, нейроученый Римского Папы и трансплантация души” (Brandy Schillace “Mr. Humble and Dr. Butcher: a monkey’s head, the Pope’s neuroscientist, and the quest to transplant the soul” New York: Simon & Schuster, 2021)