18 октября 1991 года был принят российский закон о реабилитации жертв политических репрессий. Статья 3 этого закона содержит первое официальное признание факта насильственной госпитализации инакомыслящих. Появилась возможность перевернуть одну из самых чёрных страниц в истории медицины – использование психиатрии в карательных целях.

 

Карта выполнена по документам, опубликованным Владимиром Буковским и членами Рабочей комиссиии по расследованию использования психиатрии в политических целях.

 

Иностранный консультант

 

Термин «мягкая шизофрения» немецкий психиатр Артур Кронфельд ввёл ещё в 1927 году, за 9 лет до переезда в СССР, где его учеником стал Андрей Снежневский. Понималось под этим расстройство у таких больных, которые галлюцинируют по 30 лет, оставаясь адаптированными к окружающему миру. Они сознают, что «второе пространство» у них вымышленное и живут с ним, общественной опасности не представляют и в госпитализации не нуждаются.

 

Идею тут же подхватил советский психиатр Лев Розенштейн, ученик Ганнушкина, основатель московской сети медвытрезвителей. Он решил осмотреть поголовно население прилегающих к Преображенской больнице районов Москвы, чтобы выявить самые разные формы шизофрении и понаблюдать их в динамике. Без госпитализации, конечно. В 1928 году состоялось первое такое амбулаторное обследование; оно проводилось каждый год.

 

Его результаты всё больше раздражали советское правительство. Первые коммунисты считали, что с уничтожением власти капитала душевнобольных должно становиться всё меньше. А психиатрическая статистика этого не подтверждала. Большевикам нравилось сводить внутреннюю жизнь человека к условным рефлексам. Кнут и пряник действуют на всех одинаково, личные особенности для управления массами неважны, и ни к чему психосоматика и непослушное «оно», которое нельзя контролировать. Слова «фрейдизм» и «персонализм» стали ругательствами.

 

Вот в какой обстановке оказался в 1936 году бежавший от нацистов Артур Кронфельд, исследователь психосоматики, знаток сексуальных девиаций и психотерапевт. Он был ещё и единственным психиатром, осмотревшим Гитлера. В 1932 году Кронфельда вызвали экспертом на суд, где истец обвинял фюрера (тогда ещё только партии, не всей Германии) в получении денег из-за рубежа, а Гитлер отвечал, что истец сошёл с ума. Просидев три дня в одной комнате с фюрером, эксперт понял, что это клинический психопат и он ещё натворит дел.

 

Едва Кронфельд освоил русский язык, главный врач Костромской больницы Снежневский пригласил его к себе консультантом. Знакомство с методами передовой западной психиатрии помогло Снежневскому занять должность замдиректора Института им. Ганнушкина.

 

Психиатр Артур Кронфельд (1886-1941), фото 1910 года. Издавался на русском языке ещё до революции, когда разбирал теорию Фрейда с точки зрения патологической анатомии и неврологии. Сооснователь первого в мире научного сексологического учреждения, Института сексуальных наук под руководством Магнуса Хиршфельда.

 

Практика советских коллег повергала Кронфельда в изумление: они видели шизофрению в каждом бредовом расстройстве. На самом деле заболеваемость должна быть намного меньше. Это совпадало с идеей вождя, что «жить стало лучше, жить стало веселей». Школу Розенштейна заклеймили за вредное расширение границ шизофрении, и Льва Марковича посадили бы, не умри он ещё в 1934-м. Удовольствовались арестом его вдовы и дочери.

 

Думали привлечь за «персонализм» и самого Кронфельда, но он был нужен, так как учил советских врачей добиваться ремиссии у шизофреников новым венским методом, инсулиновой комой. Ей предстояло ещё стать средством умышленного повреждения целых участков мозга.

 

«Дегенераты у власти»

 

Перед началом переговоров Молотова с Риббентропом Кронфельда вызвали на Лубянку и попросили охарактеризовать Гитлера и его приспешников. Кронфельд дал подробные психологические портреты: Третьим Рейхом правят уголовники и их послушные рабы. Советское правительство немедленно заключило с ними союзный договор. А когда они напали на СССР, характеристики Кронфельда издали брошюрой под названием «Дегенераты у власти»

 

Брошюра Кронфельда «Дегенераты у власти», московское издание 1941 года.

 

Она подписана в печать в Москве 1 октября 1941 года. Тираж 100 тысяч – и это когда противник подходит к столице, перебои в электроснабжении, нет ни транспорта, ни бумаги, ни рабочих. 7 октября брошюру уже развозили по библиотекам и воинским частям. Она выполнена в духе самого махрового «персонализма». В войну это было можно, подобно тому, как разрешалась уже опальная генетика для совершенствования продуцентов пенициллина. Тем сильней было потрясение Кронфельда, когда 16 октября он не нашёл себя в списках на эвакуацию. Увидев, как спецотряд НКВД жжёт амбулаторные карты Розенштейна, он уверился, что город решено сдать. Утром 17 октября Кронфельд и его жена Лидия Квин приняли смертельные дозы веронала.

 

Они ещё дышали, когда их нашёл сосед по дому Снежневский, вырвавшийся из окружения под Вязьмой. Он сделал всё возможное, но опоздал; всегда сокрушался, что не поспел на час раньше.

 

Единственному читателю

 

На фронте Снежневский дослужился до главного психиатра ударной армии. Как и другие врачи, он вводил в заблуждение командиров, выдавая жертв психических травм за контуженных. Иначе их как трусов и предателей ждал в лучшем случае штрафбат.

 

В госпиталях рос целый слой независимо мыслящих врачей, собиравшихся после Победы расширить границы дозволенного. Так, Семён Консторум в 1948 году создал первое советское руководство по психотерапии. Снежневский казался ему своим человеком, которому можно отдать учебник на рецензию. Договор на эту книгу был для автора единственным источником дохода. Ответ Снежневского показал, что брат по оружию решил делать карьеру: «…надо начинать с изложения Советской психотерапии, её принципиального отличия от зарубежной, вытекающей из иного сознания советского человека».  Результат Консторум описал в дневнике так: «Тяжёлый язык» и рот на бок – инсультик! И как-то стало спокойно – от чувства безответственности! А что-то делать надо». Но разумные полезные действия в духе активирующей психотерапии не спасли. Последовал второй инсульт и в 1950 году третий, роковой.

 

К тому времени Снежневский возглавил Институт имени Сербского — всесоюзный центр судебной психиатрии, где обследовали уголовников и «врагов народа», направляя невменяемых в Казанскую и Ленинградскую тюремные психбольницы. Заниматься этим Снежневскому не нравилось, он предоставил IV «политическое» отделение института будущему великому палачу Даниилу Лунцу.

 

Даниил Романович Лунц (1912-1977) читает лекцию офицерам МГБ, 1940-е годы. 

 

Своё время он посвятил подготовке издания для Главного читателя, который любил книги о том, что всё на свете открыли русские учёные. Снежневский выбрал забытую работу Кандинского с первым описанием синдрома Кандинского-Клерамбо, характерного для шизофрении. Выходило, что шизофрению русские открыли ещё в XIX веке, иностранцы нам не указ. Чтобы в этом не возникало сомнений, Кандинский был аккуратно пощипан и лишён многих ссылок на французских и немецких авторов. Готовил Снежневский и доклад для Павловской сессии медицинской академии. Клеймить «сторонников западной психиатрии» ему поручили как самому начитанному. Прочие борцы с фрейдизмом и ясперизмом не могли связать двух слов, как Банщиков, который говорил: «Никакого бессознательного нет, потому что мы его не чувствуем». Снежневский с трибуны отрекался от идей своих наставников. Ругал психосоматику как «американское увлечение», прошелся по генетике и всерьёз призвал психиатров по примеру академика Павлова делать опыты на собаках, вызывая у них экспериментальные душевные болезни. Всё это было нужно, чтобы захватить кафедру психиатрии в Институте усовершенствования врачей и там заняться настоящей наукой.

 

 

Андрей Владимирович Снежневский (1904-1987) после присвоения ему звания Героя Социалистического труда.

Теория малых дел

 

Снежневский совсем не походил на других сановных советских врачей сталинской эпохи: не склонял к соитию студенток, как Мясников, не поносил евреев, как Давыдовский, не внушал ученикам, что никогда не ошибается, как Виноградов. Всегда широко улыбался, пусть даже со временем его улыбка становилась всё более сардонической. Любил и понимал современное искусство. Над его головой в кабинете висел не Ленин, а Хемингуэй. Ильич присутствовал как небольшой бюст в сторонке.

 

Снежневский не терпел дураков, даже преданных. Умных и обучаемых выдвигал, невзирая на самую плохую анкету. Его любимый ученик Анатолий Ануфриев никогда бы не защитил диссертации, потому что четыре года пробыл в плену. В первые послевоенные годы ему нельзя было жить в Москве, так что он, пока учился в Первом меде, ночевал на вокзалах. А шеф внедрил его в Институт имени Сербского, и благодаря Снежневскому Ануфриев возглавил абрамцевскую психбольницу.

 

Столь «человекообразных» руководителей во всей советской науке можно было по пальцам перечесть, и юношество говорило о Снежневском с придыханием. Так велась тонкая и умная вербовка сторонников среди лучших молодых врачей. Впоследствии они делали карьеру, расширяя влияние школы Снежневского и захватывая одну больницу за другой.

 

Сумел Андрей Владимирович очаровать и своих пациентов поневоле, когда к нему в больницу имени Кащенко повезли первых открытых антисоветчиков. 23 августа 1962 года поступил писатель Валерий Тарсис, без суда, за то, что опубликовал за рубежом сатиру на Хрущёва.

 

Снежневский сразу понял, что перед ним литератор средней руки, чьего таланта хватает на советские производственные романы. И не сомневаясь, что новый роман будет о больнице имени Кащенко, скормил ему себя как положительный тип хорошего руководителя, который всё понимает и придёт герою на помощь. Хитроумный психиатр повёл со своим узником вольнодумные разговоры: «В принципе я с Вами согласен. Сформировать покорного робота – идеал советского общества. В больницах у нас обязательна грубость, даже мордобой – как своеобразный метод лечения. Я знаю сотни врачей-психиатров, но ни одного из них не могу назвать ни врачом, ни психиатром. В министерстве меня не слушают; остаётся теория малых дел, которую я так презирал в молодости. Вот наблюдаю и порой стараюсь облегчить участь какого-нибудь стоящего человека, попавшего в наши застенки». Переждав 7 месяцев, пока Никита Сергеевич остынет, Снежневский тихонько выпустил Тарсиса на волю.

 

Палата №7

 

Новая книга называлась «Палата №7» – также со слов Снежневского, который сказал: «Из чеховской палаты №6 мы переместились в советскую палату №7, более благоустроенную». Психушка у Тарсиса выглядела единственным местом в СССР, где можно свободно высказывать свои мысли, под сочувственным взглядом главного врача по фамилии Нежевский. Роман стал за границей бестселлером. Иностранные коллеги, которых Снежневский встречал на конгрессах Всемирной психиатрической ассоциации, узнали его в герое и прониклись к прототипу уважением.

 

Зарубежные корреспонденты спрашивали Тарсиса про его героев, попавших в психиатрический застенок. Он назвал своего соседа по дому Александра Есенина-Вольпина, основателя правозащитного движения, и Владимира Буковского — юношу с данными полководца, самого способного организатора среди диссидентов. У него врачи школы Снежневского определили «шизофрению под вопросом».

 

Как вспоминал сам Буковский, «по поручению «Международной Амнистии» в Москву приехал английский юрист г-н Эллман и обратился к директору Института Сербского Морозову… Он почему-то вовсе не удивился, что какой-то иностранец требует у него отчета, даже не счел это «вмешательством во внутренние дела».

 

– Буковский? – переспросил он, наморщив лоб. – Не помню. Надо посмотреть, есть ли у нас такой больной, – и принялся перебирать бумажки на столе. – Ах да, правда. У него нашли шизофрению, но лечение ему очень помогло. Мы его скоро выпишем.

 

Так внезапно прервался восьмимесячный научный спор о моем психическом состоянии. Ни справок, ни объяснений, ни извинений. Помилуйте, кто вас держал? Это вам просто померещилось».

 

Георгий Морозов и сам не слишком хорошо понимал смысл введенного Снежневским термина «вялопротекающая шизофрения». Он попросту говорил судебным медикам, что это «когда бреда нет, галлюцинаций нет, а шизофрения есть». Хотя она и не развивается, с виду безобидный читатель Солженицына – всё-таки шизофреник, и может стать угрозой для окружающих. Лечить, пока не поздно!

 

Владимир Константинович Буковский (родился в 1942) в 1960-е годы.

 

Владимир Константинович Буковский (родился в 1942) в 1960-е годы. Глава ленинградской школы Измаил Случевский – очень влиятельный, с родственниками в КГБ – вялотекущую шизофрению не признавал. Он был не ангел, но не понимал, зачем вводить новую болезнь, когда при надобности сойдёт старая добрая паранойя. Случевский проводил собственную экспертизу, признавал «невменяемых» здоровыми и слал протесты в Главную прокуратуру. Тогда в Москве свой диагноз обосновывали цитатами из показаний больных на следствии. Порой такими, которых в деле не было. Иногда подлог открывался, так что у одного и того же больного набиралось по три экспертизы с каждой стороны. Бой двух мафий шёл до смерти Случевского в 1966 году. Как раз тогда Тарсиса выдворили за границу. Он и там повторял, что без психиатрических репрессий СССР представить нельзя, но Снежневский честный человек и никакого отношения к ним не имеет.

 

На следующий год КГБ возглавил Юрий Андропов, который отстранил от борьбы с инакомыслящими контрразведку и создал для этого Пятое управление. Природу инакомыслия Андропов объяснял очень просто: диссиденты психически больны. Он повторял это так часто, что в конце концов и сам поверил.

 

Автомобиль ЗИЛ-111Г, обстрелянный Виктором Ильиным 22 января 1969 года при попытке покушения на Брежнева. Ильин признан невменяемым и 18 лет провёл в одиночном заключении в Казанской СПБ. Эту не до конца ясную историю Андропов использовал для обоснования ужесточения режима спецпсихбольниц и массовой госпитализации противников советского строя как опасных сумасшедших, способных на государственные преступления.

 

Официальным днём рождения карательной медицины можно считать 6 октября 1967 года, когда секретариат ЦК КПСС постановил:

 

«Поручить Советам министров РСФСР и УССР, Моссовету, исполкомам Ленинградского и Киевского областных и городских советов депутатов трудящихся изыскать дополнительные площади для переоборудования их под специальные психиатрические учреждения и безотлагательно решить вопрос о госпитализации проживающих в Москве, Ленинграде и Киеве психически больных граждан, со стороны которых возможны общественно опасные действия».

 

Первым в подписном протоколе стоит автограф Михаила Суслова, главного идеолога партии. Ниже расписались Устинов, Кулаков, Пельше, Капитонов и Данилов. «Общественно опасными действиями» они считали попытки покинуть СССР (30% всех случаев насильственной госпитализации), нелегальную религиозную деятельность (13%), национализм (7%) и антисоветчину (50%), к которой относили публичные демонстрации, распространение «самиздата» и «клевету на советский строй».

 

За всё это в течение полутора предшествующих историческому заседанию лет госпитализировали 1800 граждан. А в советских психиатрических учреждениях было и так тесно: 1 койка на 1000 человек населения; это втрое меньше необходимого. Вот почему ЦК поручил увеличить количество «спецух» МВД, где содержались преступники, признанные невменяемыми. Новые учреждения развёртывались при тюрьмах. Не все врачи там были по специальности психиатрами, а санитары набирались из уголовников.

 

Орловская специализированная психиатрическая больница, развернутая в соответствии с решением секретариата ЦК КПСС весной 1970 года. На панорамном снимке видно, что от тюремного изолятора она отделена только стеной с воротами. Прежде здесь помещалась туберкулезная больница, от которой это учреждение унаследовало начальника, подполковника Барышникова, по специальности хирурга.

Маскировка

 

Использование медицины удобно тем, что всё решает КГБ, а в документах фигурируют врачи. Они расспрашивали арестованного, выясняя детали, которых он не желал раскрывать следователю («разтормозку» советским психиатрам показывал ещё Кронфельд); они направляли на принудительное лечение; они калечили и создавали невыносимый режим. После выписки оформляли инвалидность, запрещая водить машину, ездить за границу и занимать определённые должности. И не давали покоя на учёте, угрожая повторным лечением при возобновлении «антисоветской деятельности». Никакого оговоренного законом срока психиатрического заключения не существовало.

 

Для Андропова это была идеальная система: абсолютный контроль при нулевой ответственности. Маскировку портили «звёзды» в Институте Сербского. Его директор Георгий Морозов своё генеральское звание не подтверждал, но выдавала «Чайка» с водителем – такого автомобиля не было и у главного психиатра Минздрава Снежневского.

 

Глава IV отделения Даниил Лунц открыто ходил на работу в форме полковника госбезопасности. Отец Лунца был известный педиатр, любимый ученик Филатова. От него Даниил Романович унаследовал наблюдательность, логику и презрение к халтуре. Он умел представить тончайшие черты личности подэкспертных как симптомы столь убедительно, что и самые вменяемые призадумывались: «а вдруг?».

 

Объяснительная записка Лунца времён первой волны реабилитаций и расследований необоснованной госпитализации в НИИ им. Сербского. 1956 год. В те времена Уголовный Кодекс РСФСР ещё содержал отменённую к 1967 году статью, предусматривающую уголовную ответственность психиатра за «помещение в больницу для душевнобольных заведомо здорового человека из корыстных или личных целей» (мера наказания – лишение свободы на срок до 3 лет) 

 

Правдоискателей Лунц не любил и превращал в «принудчиков» за то, что в 1956 году, когда он временно исполнял обязанности директора Института, жалобщики инициировали расследование фактов помещения туда здоровых людей при Берии. Расследование ни к чему не привело, все его участники были наказаны. Но имя Лунца в начальственном сознании сцепилось со скандалом, и директором стал Морозов. Причём навсегда, поскольку тесть Морозова Анатолий Струков заведовал сектором здравоохранения ЦК.

 

В руководство Института психиатрии тоже было не прорваться: там царил Снежневский. Полковничий мундир стал для Лунца компенсацией горьких чувств того второго, которому никогда не бывать первым.

 

Враг номер один

 

12 марта 1964 года в Институт Сербского впервые привезли генерала Петра Григоренко. Он раздавал у проходной завода «Серп и молот» листовки с призывом к возрождению истинного ленинизма. Построенное в СССР государство, по мнению Григоренко, вовсе не социалистическое, а правящая партия – никакая не коммунистическая. Подкреплялось это всё цитатами из Ленина. Послушав запись допроса генерала, Суслов сказал: «Так он же сумасшедший. Опасный для общества сумасшедший. Его надо надежно изолировать от людей».

 

Петр Григорьевич Григоренко (1907-1987). Фотография сделана после первой насильственной госпитализации 1964 года, когда Григоренко был разжалован в солдаты, его мундир хранился у одних знакомых, а ордена – у других

 

Действительно, поведение генерала со стороны выглядело странно.

 

Ему было что терять. Любимое дело – он заведующий кафедрой кибернетики в академии имени Фрунзе, разрабатывает новейшие системы управления войсками. Преподаёт всему старшему офицерству. Сам министр обороны сидит у него за партой, как школьник. Зарплата 870 рублей, спецмагазины, санатории.

 

Ему было чего бояться: сын с синдромом Дауна, жена с астмой, сам после инфаркта.

 

Вроде бы созданы все «павловские» рефлексы, возмущаться на месте Григоренко станет разве что дурак или сумасшедший. Петр Григорьевич уж точно не дурак.

 

Когда он раздавал листовки, его спрашивали: «а ты не боишься?» Генерал отвечал, что ему надоело бояться, и должен же кто-то начинать. Лунц долго бился, пытаясь узнать, чего же ему на самом деле нужно. Григоренко отвечал подробно и развёрнуто, и сводилось к тому, что хочет он жить в свободной стране.

 

17 апреля комиссия под председательством Снежневского после доклада Лунца диагностировала «паранойяльное (бредовое) развитие личности с присоединением явлений начального атеросклероза головного мозга». Вывод, памятуя слова Суслова: «Невменяем. В спецбольницу на принуд. лечение».

 

Эти три фразы сыграли роковую роль в жизни самого Снежневского, в истории карательной психиатрии, и в какой-то мере – всего Советского Союза.

 

За проведённые в Ленинградской спецпсихбольнице полгода Григоренко встретил массу людей, разделявших его мнения, и убедился, что он далеко не одиночка. Там же подружился с пациентом Владимиром Буковским. С тех пор они действовали совместно.

 

На воле разжалованный в солдаты генерал с пенсией в 22 рубля работал грузчиком в овощном магазине. Его взгляды эволюционировали: за пять лет он поверил в Бога и разочаровался в Ленине. Перечитывая труды Владимира Ильича, Григоренко заметил, что этот дипломированный юрист верил только в силу и наговорил взаимоисключающих максим, так что ленинскую цитату можно подвести под любое решение. Но ведь настоящая свобода, рассуждал Григоренко, начинается с соблюдения определённых правил. Граждане должны требовать от власти оставаться в рамках ею же принятых законов.

 

Психиатры начинают сопротивляться

 

Следуя этому принципу, Григоренко вступился за Мустафу Джемилева и других крымских татар. Высылка этого народа в Среднюю Азию была отменена, но вернуться в родной Крым им не разрешали – в нарушение всех законов. Татары устроили в Ташкенте демонстрацию протеста, за которую их судили. Приехав на суд, Григоренко оказался в подвале ташкентского КГБ, куда к нему 18 августа 1969 года явилась новая комиссия.

 

Председателем её был главный психиатр Узбекистана Фёдор Детенгоф. Он вместе со Снежневским проходил переподготовку у Кронфельда, когда тот бежал в СССР. В 1940 году, предпочитая «быть первым в деревне, чем вторым в Риме», Детенгоф уехал в Ташкент и возглавил кафедру психиатрии тамошнего мединститута. К моменту встречи с Григоренко он так долго руководил республиканской психиатрической больницей, что эвфемизмом  слова «сумасшедший» в Ташкенте стало выражение «по пятому номеру, к Детенгофу» (подразумевался маршрут трамвая). За 30 лет в Средней Азии Фёдор Фёдорович набил руку в лечении наркомании, травматической эпилепсии и осложнений тропических инфекций. Не раз оказывал помощь сотрудникам местного КГБ и чувствовал себя в их штаб-квартире совершенно свободно.

 

Он два часа осматривал Григоренко, совещаясь по-латыни с главным психиатром военного округа Коганом, и постановил: здоров и был здоров, в стационарном обследовании не нуждается.

 

Следствие по делу Григоренко перенесли в Москву, следующая комиссия во главе с Морозовым выявила «идеи реформаторства», и на судебном заседании вызванный в Москву Детенгоф присоединился к этому заключению.

 

Адвокат Софья Каллистратова спросила старого психиатра, сидевшего рядом с Лунцем:

–       В промежуток времени между тем, как вы давали заключение о вменяемости Григоренко, и сегодняшним днем, – вы его видели?

–       Нет, не видел.

–       Какими-нибудь новыми данными располагаете?

–       Нет, не располагаю.

–       Почему же вы теперь даете заключение, диаметрально противоположное своему первому заключению?

–       Мы ошиблись, коллеги из Москвы нас поправили.

 

И Григоренко 4 года провёл в Черняховской спецпсихушке, где содержался в одной «палате» с тяжело больным маньяком-убийцей. Тот всё порывался напасть на спящего соседа. В его присутствии можно было только дремать, прикрывая свою шею рукой.

 

Однако пример Детенгофа показал, что другие психиатры в принципе способны вынести заключение о вменяемости Григоренко. Каллистратова переписала от руки все медицинские документы, которые были в деле. А Буковский вместе с документами 5 других инакомыслящих переправил их в Англию. Всего «досье Буковского» составляло 150 листов.

 

Британские учёные

 

Адресатом посылки стал историк-славист Питер Реддуэй. В 1964 году он, приезжая по научным делам в Москву, зашёл к жене бежавшего на Запад инженера – передать привет и небольшой подарок. За это Реддуэя выслали. Его научная карьера могла тут и закончиться: что это за славист, которому запрещён въезд в славянские страны? Тогда Реддуэй стал исследовать поступающий из СССР самиздат, одним из его источников был Буковский. Подлинность присланных им бумаг не вызвала сомнений.

 

Буковский просил перевести документы на английский язык и распространить среди делегатов на конгрессе Всемирной психиатрической ассоциации в Мехико, намеченном на ноябрь 1971 года. Реддуэй образовал Рабочую Группу по Госпитализации Диссидентов в Психиатрические Больницы (WGIDMH) из правозащитников и врачей. Самым авторитетным медиком среди них был Алек Дженнер, психиатр из Шеффилда, первым применивший диазепам в лечении тревожных расстройств. Два члена группы за 3 недели сделали перевод и разослали бесчисленные копии по всем университетам Англии.

 

16 сентября 1971 года «Таймс» поместила открытое письмо к делегатам конгресса от имени 44 британских психиатров во главе с Дженнером:

 

«Мы думаем, что диагнозы этим 6 лицам были поставлены только из-за их  действий,  которые они предпринимали в защиту основных свобод,  провозглашенных во Всеобщей декларации прав человека и гарантированных  советской конституцией…

 

Создается впечатление, что в обращении с советскими инакомыслящими в  психиатрических больницах применяются как карательные меры, так и чрезвычайно опасные сильнодействующие лекарства, что не может не вызвать глубокой тревоги. Поэтому мы призываем наших коллег… обсудить эти материалы с советскими коллегами».

 

Подключается провинция

 

Переживал и Снежневский, которому на том конгрессе предстояло возглавить советскую делегацию. Его смущал эпизод, случившийся 29 мая 1970 года в Калужской области. Там в городе Обнинске проживал биолог Жорес Медведев. Когда за границей вышла его книга об истории лысенковщины, домой к нему приехал с милицией главный врач Калужской психбольницы Александр Лифшиц и силой увёз «на обследование». Так уже было с десятками несчастных по всей России; теперь же пациентом поневоле стал учёный, известный далеко за пределами Калужской области.

 

4 июня к министру здравоохранения Борису Петровскому приехал Снежневский и в его присутствии выругал Лифшица; Морозов лично прибыл в Калугу и вынес решение о незамедлительном освобождении и трудоустройстве Медведева. Но с выпиской почему-то тянули.

 

6 июня академик Андрей Сахаров направил Брежневу открытое письмо с просьбой вмешаться. Послание тут же опубликовали все информационные агентства мира. 12 июня Петровский в присутствии Снежневского и Морозова принял делегацию академиков – Сахарова, Капицу, Александрова, Астаурова, Семенова.

 

Снежневский стал упрекать их в негуманности: вот подняли шум на весь мир, и нуждающиеся в помощи из-за них побоятся вовремя обратиться к специалистам, и у них разовьются заболевания, которые можно было бы вылечить на ранней стадии.

 

Петровский упрекнул Сахарова в непатриотичном поведении и процитировал Павлова: «Это наше собственное русское говно, и мы в этом говне сами разберемся, без помощи заграницы».

 

Сахаров отвечал, что присутствующие не контролируют международное общественное мнение, и что протесты закончатся лишь с освобождением Жореса Медведева. Снежневский слушал, сверля Сахарова профессиональным взглядом. После этого разговора он в узком кругу диагностировал у Андрея Дмитриевича вялотекущую шизофрению.

 

Выписали Медведева 17 июня, после того, как живший под Наро-Фоминском Александр Солженицын обратился ко всему миру с воззванием «Вот как мы живём»: «…Захват свободомыслящих в сумасшедшие дома есть духовное убийство, это вариант газовой камеры, и даже более жестокий, мучения убиваемых злей и протяжней. Как и газовые камеры, эти преступления не забудутся никогда, и все причастные к ним будут судимы без срока давности, пожизненно и посмертно…»

 

Продолжение следует

 

Источник: https://medportal.ru/mednovosti/news/2017/10/18/985psychiatry/

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.